1. Разделение специалиста и эксперта в рамках процессуального института
специальных знаний должно быть именно процессуальным, а не
эпистемологическим. То есть "научность" как отличительное качество эксперта
относится не к типу знаний, которыми обладает эксперт в отличие от
специалиста, а к процессуальным стандартам доказательства (обоснования
выводов). Специалист в не меньшей степени, чем эксперт, может обладать
научными знаниями и компетенциями, даже проводить исследования и т.п., - но
они будут использоваться в консультационно-справочной функции (а не в
функции доказательства, предъявляемого в публичном процессе) и поэтому к их
обоснованию требования гораздо менее строгие. Поэтому автор
справедливо рекомендует до возбуждения дела не подменять обращение к
специалистам назначением экспертизы: ведь результаты экспертизы могут быть
потом использованы в качестве доказательства на суде. Процессуальный
стандарт, связанный с обеспечением состязательности, выполнен не будет, т.к.
процессуальные права подвергаемого экспертизе будут ущемлены, что приведет к
ущербности полученных "доказательств".

2. Что делает эксперт: только добывает из материалов дела информацию,
основываясь на которой затем следствие и суд будут устанавливать факты и
использовать их как доказательства - или сам устанавливает факты? Автор
считает, что первое - требуя четкого процессуального разделения компетенции
эксперта, с одной стороны, и следствия и суда - с другой. Думается, что
автору вместо двухслойной схемы действия института привлечения специальных
знаний (события и их материальные свидетельства - правовая оценка и
установление фактов) следовало бы воспользоваться трехслойной - где
добавляется "средний" слой суждений и интерпретаций. (прямо по моей монографии). Тогда все встает на свои места: суждения и интерпретации выносят как эксперты, так и суд - но у них разный процессуальный статус. Эксперты говорят о возможности/действительности "физических" фактов, а следствие/суд на этой
основе строят суждения о юридических фактах, устанавливая/конструируя их, а
в третьем слое - давая им правовую оценку. Если различать только два слоя,
все склеивается: любое суждение о факте оказывается правовой оценкой, что
логически некорректно.

3. По поводу статуса мышления/знания о судебной экспертизе. Соглашаясь с
автором в том, что это мышление/знание обладает самостоятельностью по
отношению как к криминалистике, так и к процессуальной науке, нельзя не
отметить путаницы в терминах. Цитируя представителей других точек зрения,
автор говорит о междисциплинарном исследовании, интегративной науке, общей
теории и т.п., - не поясняя понятийных различий между этими формами
знания/мысли. Поэтому не совсем понятно, почему собственную точку зрения он
характеризует именно как общую теорию - ведь к ней можно применить и термин
"интегративная наука", и характеристику "междисциплинарности". Кстати,
сходная терминологическая неясность проявляется, когда автор пишет о пяти
уровнях методологии: двигаясь "по нисходящей" от философской и общенаучной к
частным, он вдруг "в самом низу" обнаруживает междисциплинарную. Разве она
"еще более частная"? Или порядок перечисления не означает "спуска" от общего
и абстрактного к частному и конкретному? Хорошо бы оговорить это почетче.

4. Говоря о назначении (функциях, задачах) судебной экспертизы, автор
неоднократно упоминает, что она должна способствовать установлению
"объективной истины" по делу. "Объективности" ради следовало бы упомянуть и
об иной точке зрения на правосудие, которой я и придерживаюсь и стараюсь обосновать, в том числе и в монографии, согласно которой суд никакой
"объективной истины" по делу не устанавливает (а, следовательно, судебная
экспертиза ничему такому не способствует). Суд - согласно представлениям о
правосудии как состязательном институте - лишь беспристрастно оценивает
доказательства, представленные сторонами, вынося приговор исходя из того,
что сочтет доказанным. При этом суд - как и стороны - оперирует лишь
версиями событий, не обладая "абсолютным" знанием о том, как все было "на
самом деле". Впрочем, упоминания про "объективную истину" по делу никак не
влияют ни на рассуждения, ни на выводы автора, а поэтому не умаляют ценности
его работы.

5. Автор достаточно кропотливо фиксирует даже незначительные различия в
точках зрения правоведов, писавших о разных вопросах, связанных с судебной
экспертизой. Однако когда доходит дело до вопросов методологии научного
познания, он цитирует П.В.Копнина, В.С.Швырева, В.А.Лекторского, В.М.Розина
и других авторов так, будто они придерживались одной точки зрения и/или их
мысли продолжали друг друга. Выходит некоторый диссонанс: будто в
юриспруденции все только и делают, что спорят, а в философии и методологии
сплошная тишь да гладь, да согласие по поводу «единственно верной позиции». Понятно, что в контексте работы в одном случае важно
было сконцентрироваться на различиях, а в другом - на сходстве - но если
основания различий автор оговаривает, то основания сходства - нет. А вышеуказанные авторы занимались совсем разными методологиями! Говоря о
"профессиональной методологии" (или методологии как самоопределении), стоило бы упомянуть ее основателя (точнее, основателя Московского методологического кружка) Г.П.Щедровицкого. В этом смысле гораздо более корректно автор поступает по отношению к праксеологии: излагая ее как самостоятельную точку зрения, он затем указывает основания сходства с методологией. В целом же данное замечание следует воспринимать как стилистическое, т.к. после цитирования автор делает очень интересные и вполне корректные выводы о проектно-конструктивной функции методологии и ее
возможном использовании в разработке интеллектуального проекта будущей
правовой реформы института судебной экспертизы.

6. Следовало бы избегать таких фраз, как: "Известно, что любое познание есть
отражение объективной действительности на эмпирическом и теоретическом
уровнях. Но если эмпирическое познание отражает мир непосредственно, то
теоретическое отражение является сложным и опосредованным" (стр. 34 рукописи). В методологии естественных наук, использующих эксперимент, не менее известно,
что "язык наблюдения", посредством которого мы "видим" эмпирические факты,
является "теоретически нагруженным". Поэтому, во-первых, граница
теоретического и эмпирического уровней познания начинает "плыть", а,
во-вторых, эмпирическое познание также становится "сложным и
опосредованным".

7. Местами - очень тяжеловесная стилистика, изобилующая повторами слов и
"паразитическими" оборотами. (стр. 52 рукописи). Как видим, отдельных, обеспечение - повторы. Более того, как видим, естественно - "паразитические"
обороты. Конструкция "о слабом законодательном обеспечении защищенности
граждан" - вообще шедевр. Стоило бы "нарезать" абзацы (местами они по
странице и более), проверить орфографию, согласование падежей, чисел и
времен (по монографии эта работа почти везде уже проделана).

 В целом, данные замечания - периферийные, они не затрагивают
содержательного ядра работы, которое очень качественное. Было бы очень
интересно, чтобы автор прочитал статьи об методологически организованных экспертизах С.В.Попова, В.Г.Марачи, А.А. Матюхина (в "Кентавре" или
сборнике В.М.Розина) и о "фронезисе" - практическом характере юридического
мышления и знания (п.2.1 моей монографии). Мне представляется, что рассмотренный автором пример принципа "криминалистической трансформации" знаний "теоретических" наук и практическое знание, по аналогии с которым строится общая теория судебной экспертизы – прекрасный пример построения "фронезиса".