Представленная А.И. Овчинниковым докторская диссертация является научным сочинением, выполненным в соответствии с современными требованиями, предъявляемыми к такого рода работам.
Диссертация основана на весьма обширном аппарате источников, как отечественных, так и зарубежных, включающем работы, посвященные концептуальному базису исследования правового мышления, вопросам юридической методологии и эпистемологии, основным правовым категориям, проблемам правового освоения действительности, роли правосознания и правовой культуры в правотворческом и правоприменительном процессах, логическим аспектам права, социокультурным, герменевтическим и феноменологическим подходам к праву, исследованию различных вопросов правопонимания, правовой коммуникации, ценностей в праве и т.д.
Их состав учитывает комплексный характер поставленной в работе безусловно актуальной проблемы теоретико-правового анализа особенностей правового мышления как целостного, полифункционального явления правовой сферы духовного мира человека в единстве его парадигмальных, теоретических, духовно-практических и этнокультурных аспектов.
Заслуживает уважения и высокой оценки широта взгляда автора на правовую сферу, способность совместить в поле своего интеллектуального внимания множество сторон правового мышления и объединить полученные представления в целостную картину. Диссертанту удалось четко выразить свою позицию, методологические и концептуальные предпочтения и выделить элементы научной новизны своего исследования. Таковых автор указывает десять, и они вполне логично увязаны с основными положениями, выносимыми на защиту.
Ключевой момент работы, на наш взгляд, — формулирование и последовательное проведение автором той методологической стратегии, которую он признает наиболее адекватной для достижения поставленной цели комплексного исследования особенностей правового мышления: «Для исследования правового мышления необходимо привлечение герменевтических и феноменологических концепций правопознания, фиксирующих активную творческую роль субъекта в познавательном процессе с одновременным признанием социокультурных и научно-прикладных факторов в качестве его детерминант и формирующих представление о правовом мышлении как процессе смыслообразования, или понимания права, протекающем в единстве различных видов освоения социальной реальности – чувственного, интуитивного и рационального. Такой подход позволяет более адекватно передать природу интеллектуальной деятельности в сфере права, имеющей ярко выраженную ценностно-практическую компоненту» (с. 9-10).
Другие положения, выносимые на защиту, посвящены различным аспектам применения данного подхода к исследованию правового мышления, а также результатам такого исследования, раскрывающим сущность и функции правового мышления, его основные интуитивно-рефлексивные формы, а также характеристики, связанные с процессами его рационализации, мысленной типизации социально-правовых явлений, с целым рядом контекстов осуществления правового мышления в различных институтах сферы права: толкованием и применением правовых норм, правотворческим и правоприменительным процессами, процессуальной активностью судьи (с. 10-13).
Автор показывает этнокультурные особенности правового мышления, порожденные самобытностью русского национального правового менталитета (с. 13), подчеркивает необходимость учета этих особенностей для стабилизации общественного порядка, сохранения уникального этнокультурного ландшафта России и предупреждения роста национализма, в том числе путем обеспечения мягких форм правового плюрализма, способствующего деполитизации этничности (с. 13, 41), а также обязательного проведения этнологической экспертизы на предмет соответствия правовых предписаний этноконфессиональным ценностям народов России, что предполагает широкое использование различных форм правового эксперимента (с. 12).
В итоге у диссертанта получается достаточно стройная, логичная система положений, которая – если судить по автореферату - последовательно обосновывается и конкретизируется в тексте диссертационной работы. Оценка основного содержания работы, изложенного в автореферате, позволяет сделать вывод, что претензии автора на новизну, теоретическую и практическую значимость исследования в целом оправданны.
К положительным сторонам работы следует отнести выявление парадигмальных оснований исследования правового мышления в социокультурном контексте и задающей этот контекст совокупности априорных социокультурных предпосылок научного опыта, обоснование активной роли субъекта правопознания в конструировании предмета правового мышления, т.е. права, зависимости правового мышления от идеалов гуманитарного знания, общественной парадигмы и национально-культурных факторов (с. 9, 18).
Безусловно, следует приветствовать артикуляцию диссертантом ценностно-практических компонентов интеллектуальной деятельности в сфере права (с. 10), актуализацию необходимости широкого подхода к праву (с. 11), расположение правового мышления в предметном поле отрицания позитивистского понимания юридической науки как поиска объективных истин (с. 19). Демонстрируя фиктивный характер чисто нормативистского правопонимания, выносящего за скобки ценностные аспекты права, автор подчеркивает, что «все приемы юридической техники предполагают выбор между целью и средством, осуществляемый в ходе сопоставления ценностей. Правил для нахождения такого равновесия быть не может, так как в каждом случае положение вещей уникально, что предполагает коммуникативное сотрудничество правоведов с учеными-гуманитариями с целью достижения единства формальных и содержательных моментов права» (с. 12), а также «развитие диалоговых коммуникативных процедур» (с. 13). Этот вывод логично дополняется рекомендацией преодоления «сциентизма и специализаторства в юридическом образовании, что достигается внедрением гуманитарных технологий в процесс подготовки юристов, углублением и более полным проникновением в юридическое образование философско-культурологических знаний, развитием герменевтической культуры правоведа» (с. 13).
Чрезвычайно значима выделяемая автором основная проблема правового мышления, формулируемая им в виде антиномии эквивалентно-воздающей справедливости, составляющей содержание правового мышления, и его формализма. Эта антиномия связана с вопросом о том, при каких условиях будет справедливо к различным ситуациям относиться как к одинаковым, т.е. речь идет о согласовании справедливости и всеобщности решения. Можно согласиться с мнением автора, что соотношение первого и второго необходимо рассматривать как соотношение цели и средства (с. 26). Рассмотрение того, как данная проблема решается в непохожих культурно-исторических условиях, дает нам различные типы легитимации правопорядка (формально-рациональный, ценностно-рациональный, традиционный, харизматический) и, соответственно, позволяет выделить разные стили правого мышления (с. 27).
Диссертант полагает, что описанная выше антиномия связана с презумпцией о том, что общее правило чаще всего ведет к справедливому решению – но он верно подчеркивает, что презумпция бывает истинной или ложной, поэтому в каждый момент правового осмысления социальной жизни должна присутствовать ее проверка (с. 26). Вообще, по мнению автора, презумпции, т.е. практически необходимые предположения о том, что является нормой и встречается в большинстве случаев, лежат в основе образования всех правовых понятий (с. 32). Крайними позициями такого рассмотрения правового мышления под углом зрения практической целесообразности являются «свободное право» и «юридический позитивизм», столкновение между которыми в контексте юридической техники принимает форму дискуссии эмпиризма (или правового экзистенциализма) и концептуализма (рационализма). Первые настаивают на том, что справедливость как «эквивалентности воздаяния» требуется искать конкретно для каждого отдельного случая, рассматриваемого как уникальный – вторые же отстаивают необходимость общих понятий, принципов и решений в праве – т.е. типизации. По мнению автора, истина лежит посередине: типизация человеческих поступков в правовых нормах необходима, однако ее негативные последствия должен сглаживать судья пользующийся своим усмотрением в процессе правоприменения (с. 32-33).
Ярким свидетельством результативности авторского подхода к исследованию правового мышления является проведенный им тонкий анализ процессов толкования и конкретизации правовых норм в ходе их применения. Автор справедливо полагает, что «уяснение, или понимание нормы – всегда ее применение и конструирование» (с. 37). В процессе уяснения смысла правовых норм в контексте конкретного случая происходит незаметное для толкователя соавторство, или конструирование собственного индивидуального смысла нормы, объединяющего «волю законодателя» и «волю закона» в «воле толкователя» (с. 11, 34). Творческий характер толкования проявляет себя в неявном создании нормы, наполненной детальными характеристиками конкретного случая (с. 33). Усмотрение правоприменителя по сути создает «промежуточную норму», конкретизирующую общую норму настолько, насколько это возможно для справедливого решения по делу (с. 11). Всеобщая норма, наполняемая в ходе толкования и применения конкретным смыслом, интерпретируется в соответствии с общими профессиональными установками, судебной политикой, ценностными позициями и желательным правом судей. Оценка же «толкования правовой нормы на предмет соответствия закону осуществляется тем интерпретатором, который обладает наибольшей властью, то есть вышестоящими судебными инстанциями. В таком плане они обладают значительно большей полнотой власти, чем это представляется в доктрине разделения властей» (с. 34).
Что касается замечаний к работе, то мы полагаем, что недостатки последней являются продолжением ее достоинств, обусловленных последовательным применением к изучению правового мышления герменевтических и феноменологических концепций правопознания. Укажем на ряд моментов, представляющихся дискуссионными:
1. Соглашаясь с тем, что в современной правовой науке наблюдается стремление к выходу за пределы классической парадигмы правового мышления, мы считаем односторонней авторскую трактовку этого процесса как «переориентации правовой проблематики с изучения логико-методологических вопросов на исследование смысло-жизненных, мировоззренческих основ правовой жизни общества» (с. 10). Данная трактовка связана с авторским представлением о классической парадигме как гипертрофирующей логико-рациональную сторону правопознания и обладающей такими характерными чертами, как логоцентризм, сциентизм, эволюционизм, позитивизм (с. 10). Однако, как мы знаем из истории правовых учений, такие черты присущи далеко не всем направлениям правопонимания: достаточно указать на историческую школу и развитие юридической герменевтики у Ф. Савиньи, а также признание показательного значения последней Х.-Г. Гадамером. Кроме того, не следовало бы преуменьшать современную актуальность для теории права логико-методологических вопросов, которые нужно понимать в более широком смысле, чем проявление логоцентризма, сциентизма и т.д. В этом более широком смысле сама рассматриваемая диссертация – работа в значительной степени именно методологическая (сам автор говорит о «методологическом потенциале юридической герменевтики» – с. 31).
Столь же односторонними нам кажутся и утверждения автора об «иррациональной природе права» (с. 41), о том, что выход за рамки классического идеала научной рациональности непременно связан с привлечением «иррационалистических концепций познания, в которых интуитивное, неявное знание не отвергается с позиций гносеологического объективизма» (с. 17), что «право в своих основаниях иррационально» (с. 21), что справедливое, или эквивалентное воздаяние находимо «скорее интуитивно, чем рационально» (с. 26) и т.д. Противопоставление рационализма и интуиции неверно уже хотя бы потому, что многие рационалисты не только не отвергают интуицию, но и признают ее одним из начал мышления (например, Р. Декарт).
Думается, автор просто избрал неудачную терминологию: более адекватным представляется противопоставление интуиции не рационализму, а «логическим интерпретациям правового мышления, представляемого как формально-рациональная рассудочная деятельность» (с. 29). Интуитивное познание действительно противостоит рассудочному (хотя может быть рациональным!) – но тогда автору в его поиске неклассических концепций познания следовало бы противопоставлять не «рациональное» и «иррациональное», а «рассудочное» и «разумное», или разум «чистый» и «практический». При такой смене терминологии мысли автора звучали бы примерно так: «Право в своих основаниях разумно, а не рассудочно. Правовое мышление представляет собой разновидность практического разума, не отвергающего интуитивное, неявное знание». Такие формулировки вполне соответствовали бы тому значению, которое диссертант придает ценностно-практическим компонентам правового мышления, тому, что «правовое мышление обязательно содержит нормативно-практический и когнитивный моменты в их единстве» (с. 19). Авторские представления о «способности правового суждения» (с. 21), в полной аналогии с кантовской способностью суждения как «суждения вкуса» связаны с «правовым чувством» (с. 22) и предполагают «творческий акт, а не логический вывод» (с. 21). Впрочем, способность суждения – это не только творческий акт, но и акт критики, т.е. проявление культурной способности разумно-практической оценки, что опять-таки соответствует авторскому тезису об оценочном характере правового мышления (с. 29).
2. Представляются слишком узкими отождествление правового мышления с «пониманием социально-правовой действительности» (с. 10, 22) и тезис о том, что «основными процедурами правового мышления являются понимание, интерпретация, истолкование» (с. 20). Последнее вообще противоречит мыслям самого автора о том, что «основной мыслительной операцией в правовом мышлении является практический силлогизм» (с. 20), а само «правовое мышление – не что иное, как духовное освоение, «означение» или конструирование правовой реальности» (с. 21). Мышление в широком смысле включает в себя ряд различных интеллектуальных функций – понимание, рефлексию и ряд других, в том числе мышление в узком смысле – особое рационально-конструктивное оперирование с реальностью, подразумевающее ее «означение», построение идеальных объектов, суждений, умозаключений, включая практические силлогизмы, что создает основу для действие по преобразованию реальности. В этом смысле редукция правового мышления к процессу понимания является ошибкой сведения целого к его части, а в плане определения более удачным представляется авторское утверждение о том, что «правовое мышление – это интеллектуальная составляющая правосознания, его динамический компонент» (с. 22).
Безусловно, юридическая герменевтика является одним из вариантов интегративного правопонимания (с. 31) – но подлинной интегративности нельзя добиться, гипертрофируя герменевтический взгляд на мир. Точка зрения на право как на совокупность текстов (нормативных актов, их разъяснений и толкований, судебных решений и т.д.) возможна и полезна, и из нее действительно вытекает представление о правовом мышлении как прежде всего процессах понимания и интерпретации. Но не менее возможны и полезны другие взгляды на право (и, соответственно, правовое мышление) – как на систему правовых норм, совокупность институтов, сферу правоотношений, процессы деятельности и даже социальное осуществление Идеи Права и т.д. Интегративное правопонимание достижимо лишь совместными усилиями разных подходов, дополняющих друг друга и коммуницирующих между собой.
Диссертант несколько расширяет свое представление о правовом мышлении, вводя представление о его функциях, в число которых, помимо понимания, или интерпретации социально-правовой действительности, включает также легитимацию, или «оправдание» правопорядка, объяснение, проблематизацию, коммуникацию, регуляцию (с. 24). Но при этом он приходит к выводу, что «основной функцией правового мышления является интерпретация… Остальные функции лишь дополняют ее и имеют вспомогательный характер» (с. 24). Данный тезис придает непротиворечивый характер построениям автора и оправдывает его определение правового мышления (с. 22), но с ним нельзя согласиться по существу, ибо то, какую функцию правового мышления считать основной, зависит от того, в каком из институтов сферы права это мышление осуществляется. Возможно, в правовой науке или образовании действительно на первый план выходят понимание и интерпретация – но в правотворчестве и правоприменении, очевидно, понимание лишь «обслуживает» коммуникацию, регуляцию и т.д.
Кроме того, автор совершенно «забыл» о собственно мыслительных функциях, нацеленных на построение идеальных объектов (юридических понятий, конструкций, презумпций, фикций и т.д.) и логических рассуждений, а также конструктивно-проектную (в частности, законопроектную) активность, направленную на преобразование социально-правовой реальности. Это тем более странно, что автор в нескольких местах связывает правовое мышление именно с конструированием - предмета правового мышления, т.е. права (с. 9), правовой нормы в процессе ее понимания и применения (с. 37) и даже правовой реальности (с. 21).
Представления диссертанта о функциях правового мышления дополняются его рассуждениями о двух основных интуитивно-рефлексивных формах – «мышлении в праве», или повседневном, обыденно-практическом правовом мышлении, интерпретирующем социально-правовую действительность, и «мышлении о праве», легитимирующем результат интерпретации. По мнению автора, первая форма является основной, поскольку в этом случае «речь идет о понимании, осмыслении, наделении объективного субъективно значимым», вторая же форма призвана «обобщить, систематизировать то, что освоено первой формой» (с. 23). «Мышление о праве» производно от первой формы и обладает способностью к «правовой рефлексии» (с. 24) и имеет «квази-объяснительный характер» (с. 30). «При этом операция мышления протекает во взаимодействии с функцией интерпретации: объясняется то, что уже усвоено, осмыслено, понято правовым мышлением» (с. 25).
Мы полагаем, что о «мышлении в праве» некорректно говорить только как о повседневном или обыденно-практическом – «в праве», т.е. в сфере права мыслят и понимают также и юристы-профессионалы. При этом в силу конструктивно-проектного (а не только квази-объяснительного!) характера «мышления о праве» эту форму никак нельзя считать лишь производной: юридические понятия и конструкции, искусственно создаваемые юристами-профессионалами, постепенно оестествляются и «вживляются» в ткань социальной жизни, становясь априорными предпосылками «мышления в праве» - т.е. две формы мышления, выделенные автором, как бы меняются местами. Вопрос о «первичности» здесь подобен вопросу о курице и яйце: в объяснительной функции «мышление о праве» производно – как курица, родившаяся из яйца. В конструктивной же роли оно первично – как курица, несущая яйца.
3. Абсолютизация значения интеллектуальной функции понимания и интерпретации в правовом мышлении приводит диссертанта к ряду спорных выводов:
Правоприменительный процесс «предопределен с самого начала жизненным миром, социокультурным опытом правоприменителя, и никакими процессуальными, профессиональными, ведомственными, научно-исследовательскими инструментами невозможно повлиять на учет этнокультурных и социально-политических факторов принятия решения, так как понимание, составляющее основу судебного решения, не поддается рациональному контролю» (с. 35). Автор, несомненно, изменил бы свой тезис, если бы признал, что понимание также испытывает влияние других интеллектуальных функций правового мышления. Кроме того, он сам признает, что «степень судебного правотворчества является управляемой переменной с помощью приемов законотворческой техники» (с. 12).
Явными преувеличениями, чреватыми, к тому же, опасностью произвола со стороны судебной власти, являются утверждения автора о том, что «представление о правоприменении как логическом силлогизме и процессе, распадающемся на ряд стадий, является фикцией» (с. 35), что «разделение вопросов «права» и «факта» в реальном правоприменительном процессе невозможно» (с. 36) и что «эффективность права и судебной власти зависит в большей степени от нравственных качеств ее кадрового состава, чем от совершенства законодательства» (с. 11-12). Во-первых, логическую структуру правовых норм не отменит никакая герменевтика, и квалифицирующие умозаключения «от гипотезы к диспозиции» и «от нарушенной диспозиции (при доказанности гипотезы) – к санкции» сохраняют форму логических силлогизмов, наряду с которыми в процессе также имеют место практические силлогизмы и суждения, основанные на интуиции. Во-вторых, по отношению к интеллектуальной функции понимания процессуальная форма (в том числе принцип разделения вопросов «права» и «факта») является не фикцией, а нормативной конструкцией, ограничивающей поле возможных интерпретаций. В-третьих, признавая значимость нравственных качеств судейского корпуса, не следует преуменьшать роль качественного законодательства, особенно процессуального: постоянная борьба с несовершенством последнего рано или поздно «обломит» даже судью с самым передовым правосознанием.
На фоне того значения, которое автор придает обыденно-практическому правовому мышлению, странно читать о «важности профессионального опыта судьи, без которого невозможно осуществить способность правового суждения и которого лишены присяжные заседатели» (с. 36). В процессе с участием присяжных заседателей процессуальные функции коллегии присяжных и судьи четко разделены. Отвечая на вопросы из вопросного листа, присяжные опираются на свою собственную способность правового суждения, присущую только им и основанную на многообразном жизненном опыте двенадцати человек – что не отменяет, а дополняет роль судьи, способность правового суждения которого проявляется в обеспечении соответствия хода процесса нормам Конституции и УПК, в формулировании вопросов присяжным, и, наконец, в вынесении приговора на основе вердикта коллегии присяжных. Мнение диссертанта о суде присяжных, скорее всего, основано на уже поставленных нами выше под сомнение представлениях о фиктивности процесса, распадающегося на ряд стадий, и о невозможности разделить вопросы «права» и «факта».
Непризнание автором роли нормативных конструкций приводит к недооценке им значения не только законодательства, но и прецедента. В частности, диссертант настолько верит в силу основанного на способности понимания и интерпретации «неявного правотворчества» судьи, что приходит «к выводу об отсутствии необходимости институционализации судебного прецедента как источника права» (с. 12). По его мнению, и без того «неофициальная конкретизация права неизменно присутствует в процессах его применения», а решающая в государствах романо-германской правовой системы задачу оформления прецедентов официальная конкретизация – не более чем «закрепление в постановлениях высших юрисдикционных органов результатов неофициальной конкретизации» (с. 36). На деле же и прецеденты в англосаксонской правовой системе, и постановления высших юрисдикционных органов в романо-германской не только обобщают опыт судебной практики, но и оказывают на нее нормативно-регулятивное воздействие. В частности, Верховный суд может издать постановление, разъясняющее основания отмены им самим ряда однотипных приговоров. А постановления конституционных судов, как правило, и вовсе имеют нормативную силу (в России это именно так) как для правоприменителя, так и для законодателя.
Недооценка конструктивно-проектной функции правового мышления приводит автора к спорной трактовке роли средневековых интерпретаторов римского права. По его мнению, «методы схоластического анализа были перенесены на дигесты Юстиниана, ошибочно воспринятые средневековыми мыслителями как свод норм, а не корпус казусов, чем они были в действительности» (с. 28). На наш взгляд, глоссаторы превратили юстиниановский корпус казусов в свод норм не по ошибке, а вполне сознательно, в целях приспособления его к современному для себя социокультурному контексту. Для этого с дигестами была проведена аналитико-реконструктивная мыслительная (а не чисто интерпретационная!) работа по выделению неявно содержащихся в практике римских юристов юридических понятий, конструкций, их систематизации и т.д. – так, чтобы они могли нормировать юридическое мышление и практику средневековой Европы. Именно эта работа заложила основания для формирования правоведения как научно-теоретической дисциплины.
Можно согласиться с выводами автора о том, что «правовой менталитет определяет интенциональность правового мышления; правовой менталитет того или иного общества не может быть отсталым или неразвитым; он не поддается рациональному проектированию» (с. 38). Но это не значит, что правовой менталитет является неизменяемой данностью и на него вообще нельзя воздействовать. Поэтому мы считаем преувеличением тезис автора о том, что правовой менталитет представляет собой «схему смыслопостроений, определяющую правовое мышление и остающуюся полностью неуловимой в рефлексии, так же как и характер народа» (с. 38). Правовой менталитет – составная часть правовой культуры, и он поддается постепенному усовершенствованию наряду и во взаимосвязи с другими элементами правовой культуры.
4. Дискуссионными являются также отдельные утверждения автора, не затрагивающие, впрочем, его основную концепцию.
Так, автор полагает, что «принцип «разрешено все, кроме прямо запрещенного» связан с западной католико-протестантской традицией этического рационализма и правового персоноцентризма и не учитывает национально-государственной самобытности России» (с. 40). Строго говоря, данный принцип не применим к деятельности государственных органов. Он относится к частному праву и подразумевает разграничение частного права и публичного. Диссертант прав в том плане, что национально-государственная самобытность России заключается в том, что это разграничение постоянно ставится под сомнение государством, от которого так или иначе зависят и граждане, и предприниматели. Но можно надеяться, что так будет не всегда. Что касается использования гражданами и их объединениями своих публичных прав и свобод, то здесь данный принцип модифицируется: «разрешено все, кроме прямо запрещенного – если это не наносит ущерб правам других лиц».
Можно согласиться с мнением диссертанта, что «универсализация, формализация и рационализация права приводят к конфликту абстрактных правовых предписаний с живым правосознанием и справедливостью, воплощению которой в обществе должно служить право» (с. 40). Но это не значит, что в вопросах международного правопорядка правота всегда на стороне «живого правосознания и справедливости»: в мировом сообществе иногда полезно умерить национально-культурный эгоизм ради утверждения международных стандартов – в частности, в вопросах прав человека. Другое дело, что в этих вопросах не должно быть двойных стандартов. Поэтому можно поспорить с тем, что «модель международного правового контроля за правами человека, логически вытекающая из идеи правового государства, не только угрожает национальной безопасности незападных государств и многополярному миру, но и приводит к уничтожению права, зависящего от национально-культурных представлений о правосудии и справедливости» (с. 40). Безусловно, процедуры международного контроля должны делать поправку на этнокультурные различия – но проблема этих процедур не в том, что эти различия невозможно учесть, а именно в двойных стандартах, в том, что представители разных культур оцениваются мерой. И зачастую это работает против незападных государств. Но это значит лишь то, что процедуры международного контроля за правами человека нужно совершенствовать. Отказ от них вряд ли будет благом для всего мира.
Высказанные замечания не перечеркивают общей положительной оценки работы А.И. Овчинникова. Масштаб постановки проблем, осуществленной автором, глубина проработки материала, теоретическое и практическое значение основных результатов соответствуют уровню докторских диссертаций. Публикации автора соответствуют теме работы и специальности, по которой она защищается. Автореферат оформлен в соответствии с установленными требованиями.
На основе вышеизложенного можно заключить, что диссертационная работа А.И. Овчинникова полностью соответствует п.8 Положения о порядке присуждения ученых степеней, утвержденного Постановлением Правительства РФ от 30 января 2002 г. №74, а диссертант зас­лу­живает присуждения ему искомой ученой степени доктора юридических наук по специальности 12.00.01 — «Теория и история права и государства, история правовых учений».